Народное слово. 2009 г. (п. Лев-Толстой)

“Народное слово” 12 февраля 2009 г. * № 15-16 (9576-9577) * 3 алексей толстой Русский характер Р усский характер! — для не- большого рассказа назва- ние слишком многозначительное. Что поделаешь, — мне именно и хочется поговорить с вами о рус- ском характере. Русский характер! Поди-ка опиши его... Рассказывать ли о ге- роических подвигах? Но их столь- ко, что растеряешься,— который предпочесть. Вот меня и выручил один мой приятель небольшой историей из личной жизни. Как он бил немцев — я рассказывать не стану, хотя он и носит Золотую Звездочку и половина груди в ор- денах. Человек он простой, тихий, обыкновенный,— колхозник из приволжского села Саратовской области. Но среди других заме- тен сильным и соразмерным сло- жением и красотой. Бывало, за- глядишься, когда он вылезает из башни танка,— бог войны! Спры- гивает с брони на землю, стаски- вает шлем с влажных кудрей, вы- тирает ветошью чумазое лицо и непременно улыбнется от душев- ной приязни. На войне, вертясь постоян- но около смерти, люди делаются лучше, всякая чепуха с них сле- зает, как нездоровая кожа после солнечного ожога, и остается в че- ловеке — ядро. Разумеется — у одного оно покрепче, у другого по- слабже, но и те, у кого ядро с изъ- яном, тянутся, каждому хочется быть хорошим и верным товари- щем. Но приятель мой, Егор Дре- мов, и до войны был строгого по- ведения, чрезвычайно уважал и любил мать, Марью Поликарпов- ну, и отца своего, Егора Егорови- ча. «Отец мой — человек степен- ный, первое — он себя уважает. Ты, говорит, сынок, многое уви- дишь на свете и за границей по- бываешь, но русским званием — гордись...» У него была невеста из того же села на Волге. Про невест и про жен у нас говорят много, особен- но если на фронте затишье, сту- жа, в землянке коптит огонек, тре- щит печурка и люди поужинали. Тут наплетут такое — уши разве- сишь. Начнут, например: «Что та- кое любовь?» Один скажет: «Лю- бовь возникает на базе уваже- ния...» Другой: «Ничего подобно- го, любовь - это привычка, чело- век любит не только жену, но отца с матерью и даже животных...» — «Тьфу, бестолковый! — ска- жет третий,— любовь — это ког- да в тебе все кипит, человек ходит вроде как пьяный...» И так фило- софствуют и час и другой, поку- да старшина, вмешавшись, пове- лительным голосом не определит самую суть... Егор Дремов, долж- но быть стесняясь этих разгово- ров, только вскользь помянул мне о невесте,— очень, мол, хорошая девушка, и уж если сказала, что будет ждать, — дождется, хотя бы он вернулся на одной ноге... Про военные подвиги он тоже не любил разглагольствовать: «О таких делах вспоминать неохота!» Нахмурится и закурит. Про бое- вые дела его танка мы узнавали со слов экипажа, в особенности удивлял слушателей водитель Чу- вилев. «...Понимаешь, только мы раз- вернулись, гляжу, из-за горушки вылезает... Кричу: «Товарищ лей- тенант, тигра!» —«Вперед, кри- чит, полный газ!..» Я и давай по ельничку маскироваться — впра- во, влево... Тигра стволом-то во- дит, как слепой, ударил — мимо... А товарищ лейтенант как даст ему в бок, — брызги! Как даст еще в башню,— он и хобот задрал... Как даст в третий, — у тигра изо всех щелей повалил дым, — пламя как рванется из него на сто метров вверх... Экипаж и полез через за- пасной люк... Ванька Лапшин из пулемета повел, — они и лежат, ногами дрыгаются... Нам, понима- ешь, путь расчищен. Через пять минут влетаем в деревню. Тут я прямо обезживотел... Фашисты кто куда... А — грязно, понимаешь — другой выскочит из сапогов и в одних носках — порск. Бегут все к сараю. Товарищ лейтенант дает мне команду: «А ну — двинь по сараю». Пушку мы отвернули, на полном газу я на сарай и наехал... Батюшки! По броне балки загро- хотали, доски, кирпичи, фашисты, которые сидели под крышей... А я еще - и проутюжил, — остальные руки вверх — и Гитлер капут...» Так воевал лейтенант Егор Дремов, покуда не случилось с ним несчастье. Во время Курского по- боища, когда немцы уже истекали кровью и дрогнули, его танк — на бугре на пшеничном поле — был подбит снарядом, двое из экипа- жа тут же убиты, от второго снаря- да танк загорелся. Водитель Чуви- лев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта,— он был без сознания, комбинезон на нем горел. Едва Чувилев оттащил лейтенанта, танк взорвался с та- кой силой, что башню отшвырну- ло метров на пятьдесят. Чувилев кидал пригоршнями рыхлую зем- лю на лицо лейтенанта, на голо- ву, на одежду, чтобы сбить огонь. Потом пополз с ним от воронки к воронке на перевязочный пункт... «Я почему его тогда поволок? — рассказывал Чувилев,— слышу, у него сердце стучит...» Егор Дремов выжил и даже не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости. Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему де- лали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повяз- ки, он взглянул на свое и теперь не на свое лицо. Медсестра, пода- вшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тот- час ей вернул зеркальце. — Бывает хуже, — сказал он,—с этим жить можно. Но больше он не просил зер- кальце у медсестры, только часто ощупывал свое лицо, будто при- выкал к нему. Комиссия нашла его годным к нестроевой службе. Тог- да он пошел к генералу и сказал: «Прошу вашего разрешения вер- нуться в полк». — «Но вы же ин- валид», — сказал генерал. «Никак нет, я урод, но это делу не поме- шает, боеспособность восстанов- лю полностью». (То, что генерал во время разговора старался не глядеть на него, Егор Дремов от- метил и только усмехнулся лило- выми, прямыми, как щель, губа- ми.) Он получил двадцатиднев- ный отпуск для полного восстанов- ления здоровья и поехал домой к отцу с матерью. Это было как раз в марте этого года. На станции он думал взять подводу, но пришлось идти пеш- ком восемнадцать верст. Кругом еще лежали снега, было сыро, пу- стынно, студеный ветер отдувал полы его шинели, одинокой тоской насвистывал в ушах. В село он пришел, когда уже были сумерки. Вот и колодезь, высокий журавель покачивался и скрипел. Отсюда шестая изба — родительская. Он вдруг остановился, засунув руки в карманы. Покачал головой. Свер- нул наискосок к дому. Увязнув по колено в снегу, нагнувшись к око- шечку, увидел мать,— при тусклом свете привернутой лампы, над столом, она собирала ужинать. Все в том же темном платке, ти- Тогда она отворила дверь и ки- нулась к нему, схватила за руки: — Жив, Егор-то мой? Здоров? Батюшка, да ты зайди в избу. Егор Дремов сел на лавку у стола на то самое место, где си- дел, когда еще у него ноги не до- ставали до полу и мать, бывало, погладив его по кудрявой головке, говаривала: «Кушай, касатик». Он стал рассказывать про ее сына, про самого себя,— подробно, как он ест, пьет, не терпит нужды ни в чем, всегда здоров, весел, и — кратко о сражениях, где он уча- ствовал со своим танком. - Ты скажи — страшно на войне-то? — перебивала она, гля- дя ему в лицо темными, его не ви- дящими глазами. — Да, конечно, страшно, ма- маша, однако — привычка. Пришел отец, Егор Егорович, тоже сдавший за эти годы,— бо- родку у него как мукой осыпало. Поглядывая на гостя, потопал на пороге разбитыми валенками, не спеша размотал шарф, снял по- лушубок, подошел к столу, поздо- ровался за руку, — ах, знакомая была, широкая, справедливая ро- дительская рука! Ничего не спра- шивая, потому что и без того было понятно — зачем здесь гость в ор- денах, сел и тоже начал слушать, полуприкрыв глаза. Чем дольше лейтенант Дре- мов сидел неузнаваемый и рас- сказывал о себе и не о себе, тем невозможнее было ему открыть- ся,— встать, сказать: да признай- те же вы меня, урода, мать, отец!.. Ему было и хорошо за родитель- ским столом и обидно. — Ну что ж, давайте ужинать, мать, собери чего-нибудь для го- стя.— Егор Егорович открыл двер- цу старенького шкапчика, где в уголку налево лежали рыболов- ные крючки в спичечной короб- ке,— они там и лежали,— и сто- ял чайник с отбитым носиком, он там и стоял, где пахло хлебны- ми крошками и луковой шелухой, Егор Егорович достал склянку с вином,— всего на два стаканчика, вздохнул, что больше не достать. Сели ужинать, как в прежние годы. И только за ужином старший лей- тенант Дремов заметил, что мать что не забывается и в смертный час. Мартовский ветер посвисты- вал над крышей. За перегород- кой похрапывал отец. Мать воро- чалась, вздыхала, не спала. Лей- тенант лежал ничком, лицо в ла- дони: «Неужто так и не признала, — думал, — неужто не признала? Мама, мама...» Наутро он проснулся от по- трескивания дров, мать осторож- но возилась у печи; на протянутой веревке висели его выстиранные портянки, у двери стояли вымы- тые сапоги. - Ты блинки пшенные ешь? — спросила она. - Он не сразу ответил, слез с печи, надел гимнастерку, затянул пояс и — босой — сел на лавку. — Скажите, у вас в селе про- живает Катя Малышева, Андрея Степановича Малышева дочь? — Она в прошлом году курсы окончила, у нас учительницей. А тебе ее повидать надо? — Сынок ваш просил непре- менно ей передать поклон. Мать послала за ней сосед- скую девочку. Лейтенант не успел и обуться, как прибежала Катя Малышева. Широкие серые гла- за ее блестели, брови изумлен- но взлетали, на щеках радостный румянец. Когда откинула с головы на широкие плечи вязаный пла- ток, лейтенант даже застонал про себя: поцеловать бы эти теплые светлые волосы!.. Только такой представлялась ему подруга, — свежа, нежна, весела, добра, кра- сива так, что вот вошла, и вся изба стала золотая... — Вы привезли поклон от Его- ра? (Он стоял спиной к свету и только нагнул голову, потому что говорить не мог.) А уж я его жду и день и ночь, так ему и скажите... Она подошла близко к нему. Взглянула, и будто ее слегка уда- рили в грудь, откинулась, испу- галась. Тогда он твердо решил уйти,— сегодня же. Мать напекла пшенных блинов с топленым молоком. Он опять рассказывал о лейтенанте Дремо- ве, на этот раз о его воинских под- вигах, — рассказывал жестоко и не поднимал глаз на Катю, чтобы не видеть на ее милом лице отра- хая, неторопливая, добрая. Поста- рела, торчали худые плечи... «Ох, знать бы,— каждый бы день ей надо было писать о себе хоть два словечка...» Собрала на стол не- хитрое — чашку с молоком, кусок хлеба, две ложки, солонку и заду- малась, стоя перед столом, сло- жив худые руки под грудью... Егор Дремов, глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно ее испу- гать, нельзя, чтобы у нее отчаянно задрожало старенькое лицо. Ну, ладно! он отворил калит- ку, вошел во дворик и на крыльце постучался. Мать откликнулась за дверью: «Кто там?» Он ответил: «Лейтенант, Герой Советского Со- юза Громов». У него заколотилось сердце — привалился плечом к притолоке. Нет, мать не узнала его голоса. Он и сам, будто в первый раз, услы- шал свой голос, изменившийся после всех операций,— хриплый, глухой, неясный. — Батюшка, а чего тебе надо- то? — спросила она. — Марье Поликарповне при- вез поклон от сына, старшего лей- тенанта Дремова. особенно пристально следит за его рукой с ложкой. Он усмехнул- ся, мать подняла глаза, лицо ее болезненно задрожало. Поговорили о том и о сем, ка- кова будет весна и справится ли народ с севом и о том, что этим летом надо ждать конца войны. — Почему вы думаете, Егор Егорович, — что этим летом надо ждать конца войны? — Народ осерчал,— ответил Егор Егорович,— через смерть пе- решли, теперь его не остановишь, немцу — капут. Марья Поликарповна спроси- ла: — Вы не рассказали, когда ему дадут отпуск,— к нам съездить на побывку. Три года его не видала, чай, взрослый стал, с усами хо- дит... Эдак — каждый день — око- ло смерти, чай, и голос у него стал грубый? — Да вот приедет — может, и не узнаете,— сказал лейтенант. Спать ему отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой стене, каж- дый сучок в потолке. Пахло овчи- ной, хлебом — тем родным уютом, жения своего уродства. Егор Его- рович захлопотал было, чтобы до- стать колхозную лошадь, — но он ушел на станцию пешком, как при- шел. Он был очень угнетен всем происшедшим, даже останавли- ваясь, ударял ладонями себе в лицо, повторял сиплым голосом: «Как же быть-то теперь?» Он вернулся в свой полк, сто- явший в глубоком тылу на попол- нении. Боевые товарищи встрети- ли его такой искренней радостью, что у него отвалилось от души то, что не давало ни спать, ни есть, ни дышать. Решил так: пускай мать подольше не знает о его несча- стье. Что же касается Кати,— эту занозу он из сердца вырвет. Недели через две пришло от матери письмо: «Здравствуй, сынок мой не- наглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и думать. Был у нас один человек от тебя,— человек очень хороший, только лицом дур- ной. Хотел пожить, да сразу со- брался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю ночи,— кажется мне, что приезжал ты. Егор Егорович бра- нит меня за это, — совсем, гово- рит, ты старуха, свихнулась с ума: был бы он наш сын — разве бы он не открылся... Чего ему скры- ваться, если это был бы он, — та- ким лицом, как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно. Уго- ворит меня Егор Егорович, а ма- теринское сердце — все свое: он это, он был у нас!.. Человек этот спал на печи, я шинель его вынес- ла на двор — почистить, да припа- ду к ней, да заплачу, — он это, его это!.. Егорушка, напиши мне, Хри- ста ради, надоумь ты меня, — что было? Или уж вправду — с ума я свихнулась...» Егор Дремов показал это пись- мо мне, Ивану Судареву, и, расска- зывая свою историю, вытер глаза рукавом. Я ему: «Вот, говорю, ха- рактеры столкнулись! Дурень ты, дурень, пиши скорее матери, про- си у нее прощенья, не своди ее с ума... Очень ей нужен твой об- раз! Таким-то она тебя еще боль- ше станет любить». Он в тот же день написал пись- мо: «Дорогие мои родители, Ма- рья Поликарповна и Егор Егоро- вич, простите меня за невеже- ство, действительно у вас был я, сын ваш...» И так далее и так да- лее — на четырех страницах мел- ким почерком,— он бы и на двад- цати страницах написал — было бы можно. Спустя некоторое время сто- им мы с ним на полигоне,— при- бегает солдат и — Егору Дремову: «Товарищ капитан, вас спрашива- ют...» Выражение у солдата такое, хотя он стоит по всей форме, буд- то человек собирается выпить. Мы пошли в поселок, подходим к избе, где мы с Дремовым жили. Вижу — он не в себе,— все покашливает... Думаю: «Танкист, танкист, а — не- рвы». Входим в избу, он — впере- ди меня и я слышу: «Мама, здравствуй, это я!..» И вижу — маленькая старушка припала к нему на грудь. Огля- дываюсь, тут, оказывается, и дру- гая женщина. Даю честное слово, есть где-нибудь еще красавицы, не одна же она такая, но лично я — не видел. Он оторвал от себя мать, под- ходит к этой девушке,— а я уже поминал, что всем богатырским сложением это был бог войны. «Катя! — говорит он,— Катя, за- чем вы приехали? Вы того обеща- ли ждать, а не этого...» Красивая Катя ему отвечает,— а я хотя ушел в сени, но слышу: «Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить верно, очень буду любить... Не отсылай- те меня...» Да, вот они, русские характе- ры! Кажется, прост человек, а при- дет суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нем ве- ликая сила — человеческая кра- сота.