Итоги недели. 2010 г. (г. Липецк)

27 общество Н Е У Б И Й ! №22 (092), 24–30 мая 2010 г. – Да не переживайте вы так. Это жизнь. И чугунным колоколом в ушах: Это Жизнь. Это Жизнь. Это жизнь? Ну если это – жизнь… Срок подтвердился. Ещё две недели ждать. Боже мой! Четырнадцать дней ОН будет вставать каждое утро вместе со мной. Для чего? Для чего? И самое ужасное, две недели – день за днём–ОН будет наблюдать, как дочкой, которая уже есть, я дорожу. Давлю ей морков- ный сок, читаю книжки, собираю на улицу. Переживать подобное, ежеми- нутно соприкасаясь с маленьким, неж- нее нежности тельцем, вдыхая запах маленькой, ещё пахнущей молоком го- ловки, держа в руках крошечные, в складочку ладошки… Помню, с каким трепетом этого ребёнка ждала, следила за каждым шажком его развития. «Эмбрион принимает окончательную форму; он похож на фасолину с выро- стами, которые станут конечностями с зачатками органов, которые потом ра- зовьются». …К назначенному сроку приехала мама. Вызвала такси. Нарезала бутерброды. Сто штук. – Не волнуйся, не одна ты там такая бу- дешь. Сил стоять и смотреть в окно уже не было, я оделась и вышла на улицу. Такси – у соседнего подъезда. Водитель пере- путал адрес. Валит снег. Двадцать минут пути я вспоминала, как недавно ехала по этой же самой дороге рожать свою девочку: я рыдала. От страха, от жалости к себе, оттого, что всё вокруг – обычно, оживлённо, и ни- кому ни до чего нет дела. Сейчас я поня- ла, что не стоило плакать тогда. Стоило волноваться, но плакать не стоило. Как хорошо, что таксист – совершенно по- сторонний человек, и в данный момент нужно тратить себя только на то, чтобы не распускаться в его присутствии. …Когда нас всех уже записали в какой- то журнал и отправили наверх, я, наив- ная, думала, что самое страшное уже по- зади. Я знала, что аборт – операция не- продолжительная, под наркозом; потом за мной приедут и заберут домой. Я очень сильно ошиблась. И не знаю, сколько бы отдала за то, чтобы наркоз мне ввели не на две минуты аборта, а с самого начала, как только переступила порог. Я поднималась по ступенькам. С каж- дым шагом чувствовала, как устала. Устала бороться с истерикой с тех пор, как держала тот праздничный бокал, беседовала с врачом, ехала в машине. Теперь – домашние тапочки. Всё те же. И тот же красивый, бархатный красный халат. Тогда мама купила мне в роддом всё самое лучшее. Тогда я, во всём кра- сивом, бархатном и красном, подарила им всем долгожданное – новую жизнь. Нет, мама меня очень любит. Она про- сто не подумала. Наверное, у неё не было ни времени, ни желания думать ещё и об этом. Но теперь этот «наряд» был невыносим. Нас разместили по палатам. Я огляде- лась вокруг. Как светло, чисто и пахло в роддоме детским дыханием! Здесь же… Я вышла в коридор. Подняла глаза и увидела молодую женщину с большим животом. Ещё одну. Ещё. Было про- хладно. Ибудущие мамы– в шерстяных носках, с обхваченными пуховыми платками пушистыми животами. Они лежали здесь «на сохранении». На со- хранении – это когда не как я, а изо всех сил ребёночка сохраняют. С определённого часа хирург приступи- ла к абортам. Делала она это очень бы- стро, конвейером; нас вызывали пала- тами, и мы садились у «абортной» в очередь. Об очереди я вовремя не по- беспокоилась и потому оказалась по- следней. Наверно, не стоит говорить, что я на- смотрелась чего-то сверхнечеловече- ского. Под наркозом никто ничего не чувствовал. Просто все босиком, сняв халат, совершенно безликие, с отсут- ствующим видом заходили туда. Каж- дая была там три минуты. Затем две мощные тётки грузили нечто бесчув- ственное на каталку и везли каждую на своё место. Можно даже сказать, что я не видела вообще ничего. Кроме тех вы- возимых, скинутых на живот, лицом вниз, глядя на которые совсем не вери- лось, что всё это – она. Только что гово- рившая мне: «Не бойся». Оставив за дверью халат и тапочки, я вошла в опе- рационную. Зачем-то много женщин, дающих указания. Непонятно откуда – мужской голос. Это где-то в далёком углу – пожилой мужчина. Он записыва- ет в толстую тетрадь все фамилии. Спросил и мою. Открыв рот, я поняла, что гораздо слабее, чем сама о себе ду- мала. Мужчина таких, как я, уже насмо- трелся и потому поспешил произнести фамилию сам. Глаза наполнились вла- гой, потому что стало обидно. Во- первых, меня не хватило совсем на чуть-чуть. На каких-то нескольких слов ответа. Во-вторых, зачем они спраши- вают то, что заранее сами знают? Жен- щина в белой маске, до сих пор стояв- шая ко мне спиной, повернулась: – Мы насильно сюда никого не приво- дили. И не надо здесь плакать. Вы сей- час поплачете и уснёте, а мне вам ещё аборт делать. Стало стыдно, потому что сквозь инто- нации её голоса, как чернильное пятно, проступало: «Почему ты такая жесто- кая? Почему ты не думаешь о том, что я такая же, как и ты, – женщина? Почему ты не избавилась от своих слёз раньше, а принесла их именно сюда, ко мне?» Стало очень стыдно. – Извините. Пожалуйста, извините. Просто… я – музыкант. А музыканты эмоциональны. Особенно там, где не следовало бы… Особенно плохие музы- канты. И всё. Господи, какая это ужасная про- фессия – «выскребать в металлическое ведро детские души». Единственное, что я отдалённо почув- ствовала – сильный рывок. Это изо всех сил пытавшееся удержаться и вытеснен- ное из меня сердечко. Бедная Фасолина. Что твоя ангельская цепкость перед вы- держанной медицинской сталью? Очнулась я уже в палате. Сначала очень хотелось пить. Потом – спать. Уже по- том – бежать. Скоро меня заберут до- мой. Нужно ещё подождать. Совсем не- много. Я подошла к окну. Прямо напротив – детский сад. Забро- шенный детский сад. Но для заброшен- ного он выглядел очень уж непривыч- но. Все до единого темнеющие стёкла – целы. Целы и ржавые, но никем не по- ломанные грибки, горочки, песочницы. Ощущение, что этого уже давно никто не касается, но в то же время всё это – чьё-то. На снегу – ни одного следа. От- решённость, недоступная для всего жи- вого. Стало жутко. Очень явно вспом- нился тот болезненный рывок. Как же я раньше не догадалась: теперь можно плакать! Сколько угодно. Через час меня забрали домой. Тут как обычно: тепло, уют, блинчики. Всё, только без Фасолины. Ты не можешь не чувствовать – я о тебе помню. Посмотри: где-то на тёмных оконных стёклах – маленькое, чуть припорошенное влагой пятно. Это то, что с самого начала по праву было тво- им, но что теперь навсегда останется со мной. То, отчего трудно дышится и всё распирает внутри; то, что я так и не от- дала тебе, – твой вдох. . Лия АНДРЕЕВА