Шахов В. В., От Бояна Вещего до Есенина

в очерковом жанре). Один из таких очерков — «Эх, Антон!» (1930—1931). Пи­ сатель стремится к объективности изображения увиденного, говорит о слабых сторонах «деревенского обихода», анализирует причины отсталости. Повество­ ватель хорошо знает эти «кругом знакомые изъезженные и исхоженные пеш­ ком места», этот «самый край дикого произвола, рабства и позора», где «на каждом шагу памятники преступлений». Вот, например, бывшая усадьба пред­ водителя дворянства Гевлича, где в 1895 году свора борзых и гончих собак, вырвавшихся из помещичьей псарни, растерзала крестьянку. Воспоминания о прошлом вызывают ассоциации с образами Щедрина («по­ шехонское захолустье») и Решетникова («Спасско-Александровская стояла на грани таких гиблых мест, как Подлиповка в рассказах Решетникова...»). Перед глазами повествователя проходят как бы «три эпохи»: «жуткая эпоха безвреме­ нья 90-х годов; далее годы первой революции и, наконец, нынешние советские дни». Вновь ивновь возникают картины революционного прошлого, крестьян­ ских волнений. «Это были первые шквалы бунтующей стихии... В зареве ноч­ ных пожаров замаячил грозный лик революции 1905 года». «Эх, Антон!» относится к жанру «экспериментального» очерка. Автор при­ влекает цифры, факты, личные наблюдения, пользуется в необходимых случа­ ях архивными разысканиями. В частности, он использует судебное дело (из Саратовского партархива) об аграрниках села Спасско-Александровского: бра­ тьях Иване и Якове Кагиных, Василии и Иване Гришиных, Гаврилине, Абра­ мове идругих, сидевших в тюрьме и сосланных потом в Архангельскую губер­ нию. Очеркист цитируетдонесение губернскому жандармскому управлению от 7 ноября 1902 года ротмистра Якобсона (дело 1902 г., №217). Вместе с тем до­ кументальные факты и цифры подвергаются художественной переработке. Проходя через сознание автора-повествователя, они как бы «одухотворяют­ ся». «Личностное» начало, идущее от автора-повествователя, прямого свидете­ ля всех событий, придаёт этим фактам особую убедительность и весомость. Лирические и публицистические отступления являются своеобразным итогом, выводом повествователя: «Проклятое самодержавие! Ты душило народ голо­ дом и насилиями, ты обрекало на расстрелы и виселицы, убивало изощрённы­ ми пытками в застенках, но мы уничтожили тебя и, сметая твой прах, мы будем воспитывать поколения в пламенной ненависти к чёрному прошлому и в свет­ лой любви к загоревшемуся над миром солнцу социализма». «Эх, Антон!» — честное имужественное произведение, раскрывающее слож­ ные вопросы долга и человеческого достоинства. «Не выколосилась», не удалась жизнь Антона, с которым Богданов в юно­ сти «мечтал зажечь пожар революции в стране». Антон смалодушничал. Бог­ данов мучительно размышляет о случившемся. В чёмже причина трагедии? Был ли выход? Пример Н. Островского многое прояснил; писатель теперь «ясно представил то, что творчески искал так долго». Несомненно, если бы Антон был в партии, он остался бы жив. Речь идёт, подчеркивает очеркист, «не о фор­ мальной принадлежности к партии, а о глубоком проникновении, глубоком освоении партийного мировоззрения». Очеркист исследует волнующие его воп­ росы. Николай Островский, считает он, — «достойный и лучший член проле­ тарской семьи, он закалённый боец комсомола». А Антон? Антон — «порожде­ ние мелкобуржуазной стихии», у него не хватило сил преодолеть её. И здесь заключается «разгадка самовольного ухода Антона из жизни». 287