Шахов В. В., От Бояна Вещего до Есенина

Поиски «внутреннего пути» и истины характерны для горьковского ге­ роя, .низведённого несправедливыми социальными обстоятельствами на дно жизни. Если сентиментальные писания про Панфилку и Филатку не давали ответа на возникающие у Коновалова вопросы, то услышанное от Максима правдивое повествование о подлиповцах растревожило героя, заставило ещё глубже задуматься над жизнью. Теперь он просит новых чтений («Мне — которые про мужиков. Вот вроде Пилы и Сысойки...»). Большую роль (наряду с «Подлиповцами») сыграло для Коновалова знакомство с книгой о «князе волжской вольницы». Повествование о «бунте Стеньки Разина» захватило его («Можно было думать, что именно Коновалов, а не Фролка — родной брат Разину»). Повествователю кажется, что «какие-то узы крови, неразрывные, не остывшие за три столетия, до сей поры связывают этого босяка со Стень­ кой, и босяк со всей силой живого, крепкого тела, со всей страстью тоскую­ щего без «точки» духа чувствует боль и гнев пойманного триста лет тому назад вольного сокола». И Коновалов, и сам Максим («Я читал, возбуждён­ ный и взволнованный, чувствуя, как бьётся моё сердце, и вместе с Коновало­ вым переживая Стенькину тоску») вдруг почувствовали (и это очень знамена­ тельно) какое-то родство «Стенькиной тоски» со своей тоской, которую они тщетно пытаются развеять, бродяжничая по российским дорогам. Глубоко символично сближение Разина с героями решетниковских «Подлиповцев», сквозящее в словах Коновалова: «Максим!.. Страшно! Пила... Сысойка. А потом Стенька... а? Какая судьба!.. Зубы-то как он выплюнул!., а?» Жажда героического, «вольницы» нашла своё утоле­ ние и при знакомстве Коновалова с гоголевским «Тарасом Бульбой». Здесь дано (в словах Коновалова) ещё одно «сближение», акцентирующее вни­ мание читателя на заветной мысли повествователя, чувствовавшего при­ ближение и жаждавшего революционной бури: «Вот Тарас со Стенькой, ежели бы их рядом... Батюшки! Каких они делов натворили бы. Пила с Сысойкой — взбодрились бы, чай?». Коновалов временно как бы «выламывается» из босяцкой среды. «Странным» выглядит он, с такими мыслями и речами, «среди обиженных судьбой голых, голодных и злых полулюдей, полузверей, наполняющих грязные трущобы городов». Очеркисты натуральной школы и беллетристы-демократы 60—70-х годов запечатлели немало «разновидностей» босяка, люмпен-пролетария, «золоторотца». Развивая их традиции, Горький сумел заметить в характе­ ре босяка, в образе его жизни такие тенденции, которые, в силу ряда объек­ тивных и субъективных причин, были скрыты от его предшественников. Тот же склонный к бродяжничеству мещанин города Мурома Коновалов «с внешней стороны» был «типичнейшим золоторотцем», но при более обстоятельном знакомстве представляется уже «разновидностью, нару­ шающей... представление о людях, которых давно пора считать за класс и которые вполне достойны внимания, как сильно алчущие и жаждущие, очень злые и далеко не глупые». Чем же отличается Коновалов от своих предшественников? Прежде всего тем, что «задумывается», начинает осоз­ навать необходимость выхода из создавшегося тупика. «Найди свою точ­ ку и упрись!» — философствует Коновалов, горестно вместе с тем призна­ ваясь: «Ищу. тоскую — и не нахожу!». 201