Ковалев С.Ю. Липецк авиационный (1941 - 1945)

я снова высунулся из люка и обвел взглядом чистый горизонт. Самолетов нигде не было. Почему-то я задумался о дружбе, той боевой дружбе, которая особенно крепка в бомбардировочной авиации. Здесь действительно — «один за всех, и все за одного»... Есть ли в нашем экипаже такая дружба? Да, есть! Командир экипажа — наш старший товарищ. Я не называю его по имени и не говорю ему «ты», но тем не менее мы друзья. Я знаю, что где-то в Челябинске живут сейчас его жена и дочь, эвакуированные из Харькова. Старший лейтенант радуется каждой весточке из дому. Я искренне радуюсь вместе с ним, когда на его имя приходит письмо. Ему было известно, что я потерял связь с матерью и не знал, осталась она в оккупированном Донбассе ши успела выехать на восток. Командир несколько раз тайком от меня писал по различным адресам, наводя о ней справки. И как искренне он поздравлял меня, когда после освобождения Донбасса оказалось, что мать жива, я мы стали переписываться. Я знаю, он строг. Нарушения дисциплины не простил бы мне никогда, несмотря на то, что привязан ко мне больше, чем к другим. Штурман не похож на командира. Это балагур, весельчак, любитель песен и музыки. Первое время мне казалось, что командир недолюбливает штурмана и не особенно верит в его познания и опыт: Еостев совсем недавно пришел в полк из военной школы. По вскоре он проявил себя знающим и вдумчивым штурманом. Во всех вылетах Еостев сбрасывал бомбы точно на цель, умел быстро произвести нужные расчеты. Еостев страдал малярией. Иногда перед вылетом неожиданно начинался приступ. Тогда под палящими лучами солнца он кутался в меховой комбинезон и мучительно трясся, стуча зубами. На предложения командира лечь в госпиталь неизменно отвечал шуткой: — Холодно, это не беда. Буду дрожать до тех пор, пока согреюсь. Когда у штурмана начинался приступ, командир заботливо накрывал его своей шинелью, доставал из кармана хину, которую всегда носил при себе, и протягивал таблетку. Нет, дружили мы крепко. Эта была настоящая боевая дружба, без которой нельзя в бою. Г.К. Личак. Послевоенное фото ...Самолет шел на небольшой высоте. Теперь до аэродрома рукой подать. Я уже предвкушал, как сниму жаркий ватный комбинезон и унты. Хорошо бы сейчас окунуться в холодную воду, поплавать! Справа по курсу нашего самолета показался истребитель. Я доложш командиру и стал наблюдать за ним. Самолет развернулся и нырнул в облака. Теперь никаких сомнений не оставалось — это был враг. Заметил или не заметил? Но фашист заметил наш бомбардировщик. Через несколько секунд он появился из облаков и понесся на нас сверху. Опасность была велика. Достаточно одной зажигательной пули, и самолет, пропитанный бензинам, вспыхнет, как факел. — Стреляй! — исступленно крикнул я штурману. Но он уже вел огонь. Стрелял и фашист. Клубочки черного дыма вырывались из тупого носа «Фокке-Вульфа». А через секунду случилось самое страшное. Я почувствовал, как жаркое пламя ударило мне в глаза, опалто выбившиеся из-под шлемофона волосы. В кабине поднялся огневой вихрь. Ничего не видя, я закрыл обожженное лицо руками и инстинктивно полез головой вниз, под бронированную плиту. В телефонах отчетливо раздавался почему-то очень слабый голос командира: — Терпи... сейчас... посажу... Самолет резко ударился о землю. Меня швырнуло назад, к передатчику. Что-то больно ударило по голове. В глазах потемнело, и я потерял сознание. 267